БЕГЛЕЦ (Поэма)

Я бежал сквозь города с их снами и народом.

Друзья мои лениво допивали чашу, полную восторгами и мраком,

и были их сердца вверху под небосводом,

чтоб видеть, как по каплям кровь стекает.

Но с ними я не сел,

не утопил себя в ночах из бесполезности угроз и разговоров,

не превратился в медленный песок для их часов,

поскольку каждый раз мы отдалялись друг от друга.

Я лишь беглец, одним собой гонимый…

На пристанях меня встречали женщины и обещания.

Из горьких пазух их струился лунный свет,

но не было любви.

А годы, словно ожерелья, украшали их, как оправдания

за все грехи. Бесплодные их животы свисали.

И падал я в немые бездны безразличия,

и вновь хрустели простыни небесные под нами.

Мы, как жирафы, с жадностью глотали с уст: “Люблю тебя!”

а после насыщения бежали в ночь, как те жирафы.

Сошедшие на сушу моряки рассказывали нам,

что не осталось вовсе островов спасительных,

и больше подниматься на свои суда и плыть куда-то не хотели,

ругали море

в больных, прогнивших горлах кабаков.

Медузами светились уличные лампы,

поблескивали холодом стальные острия и жесты полупьяные,

и лужи темные оставила здесь страсть блестеть вблизи оград.

Я не смотрелся в них, поскольку торопился,

лишь на вздох один мне времени хватало,

а, впрочем, лица их напоминали мне хлеба из грязи и вина плохого.

Я лишь беглец, одним собой гонимый…

За мной распахнутыми оставались двери,

открытыми объятия

и раны,

но комнаты, постели пустыми были от соблазна.

А женщины ушли в июли,

когда-то свой уход они на осень оставляли.

Как соты меда перезрев,

стекали на брусчатку мостовой запасы солнца.

Деревья же, махая крыльями зеленых веток,

хватались за избыток света,

и после опытов своих к полетам,

росли в покое тишины и лета.

Со всех сторон смотрели на меня глаза разлуки, и уже не знаю,

зачем я одиночества серебряные гвозди

в душе так долго сохраняю.

Мне часто снились сны давно забытых мной и мертвых.

Вонзались в горло мне когтями хищными все клятвы их и все пароли.

Я целыми веками ждал, что мой народ проявит волю,

но лишь молчал он,

лишь молчал он,

лишь молчал он…

Забвение питалось серебром монет нетленных,

моей душой и телом,

и напивался храбрый кровию моей.

А вместо звезд, что на плечах предателей всегда нелепы, –

блестели эполеты

испуга.

Как зерно для посева, я свободен был выбирать,

и я выбрал,

где впиться мне корнями в эту землю.

Я видел телескопом тела своего зеленого все тайны

и слышал звуки все,

что будят, убивают, размножают, привычно вяжут.

Но от любого выбора я делался рабом себя,

тебя

и вас…

Луна дневная мне напоминала круглый хлеб

для бедных и голодных.

И я не посягнул слепой свой голод утолить.

Не притворился сытым я –

ещё сидели птицы на плечах моих расправленных.

Я погружался в книги, в имена. За их страницами взирал

на горе лишь одно и муку.

Такие были ли слова,

чтоб ими мы хотели называть любовь и ненависть,

реку, доверие и Бога, хлеб,

коль превращалось всё лишь в прах

и прах,

и прах…

Роняло небо звезды на меня… так распустившихся черешен

цветы к земле летят. Я был один,

беднее

деревьев без плодов осенних,

как нож без ножен,

как пепел нежных слов скорбящий…

И крикнул я: ,,Хочу я жить! Хочу я быть живым!

Быть праздничным и жить для вас!..’’

Зияло небо, словно дверь, открытая для всех –

беглец последний здесь

соскабливал с порога пятна:

свои разбрызганные капли крови.

И запах источали флаги рваные

и благовония,

и скорбь.